Александр Николаевич Волков — архитектор-реставратор, выпускник МАРХИ, ученик и последователь А.В.Ополовникова[?].
В 1980-е и 90-е годы Волков занимался реставрационными работами в Плесецком и Каргопольском районах Архангельской области на тех объектах, которыми позже занялась Вереница. Работал со студенческим отрядом с говорящим названием «Атеист». Работали дружно, но все же многое сделать не успели, многое хотелось ещё доделать…
В 1990-е жизнь сильно поменялась. Вернуться к тем объектам с полноценной реставрацией уже не удалось. Но благодаря экстренно проведённым работам мы имеем сохранившиеся до нашего времени памятники: церкви в Бережной Дуброве, Задней Дуброве, Филипповской на Почозере, часовни в Авдотьине, Конёве и другие.
Сейчас Александр Николаевич — главный архитектор проектной организации «Центральные научно-реставрационные проектные мастерские» (ЦНРПМ). Он с тёплым чувством вспоминал экспедиции прежних лет, любезно согласившись рассказать нам о них.
Предлагаем вам расшифровку первой части беседы с Александром Николаевичем Волковым, происходившую 23 января 2025 года у входа в здание ЦНРПМ (Москва, Школьная улица 24).
Участники беседы: Александр Николаевич Волков, Баева Маргарита Александровна, Скрябина Татьяна Сергеевна.
Маргарита: В Плесецком районе вы много сделали. Как получилось, что Вы там оказались?
А. Н.: В реставрацию я пришёл из современного проектирования, работал с 1978 года ещё, в системе ГлавАПУ после школы, так как в институт не поступил — ну и не очень, честно говоря, хотел, потому что мечтал всегда быть военным. В военные я тоже не поступил, потому что после школы не очень брали. Я поступал в Рязанское десантное, а там романтиков таких не очень любят. Мне сказали — идите в армию, из армии сразу мы вас возьмём. Я на этом и остановился. Но, в связи с тем, что в гражданские вузы принимают немного позже, мне сказали — ну попробуй куда-нибудь ещё, чего терять. Я вот пошёл в МАРХИ поступать.
Пошёл, не зная, что такое вообще МАРХИ, не зная, что такое архитектура, ибо я жил в рабочем районе, в Тушино, и у нас там все в основном учились в МАИ, в авиационном, ну и работали на авиационных заводах, которых в Тушино очень много.
С физикой-математикой у меня было не очень, и я подумал, что не хочется срезаться на первом экзамене. Посмотрел по объявлениям — думаю, где ещё я могу срезаться хотя бы со второго экзамена? И вот смотрю какой-то институт непонятный — МАРХИ, там рисунок — и рисунок. Рисовал и чертил я неплохо — ну, два рисунка-то сдам, а срежусь уже только с третьего экзамена! Так вот и занесло, совершенно глупо.
В институт я, конечно, тоже не поступил, не хватило буквально полбалла. Такой очень ангажированный вуз, туда так с улицы просто не зайти. Ну и не очень расстраивался.
Пошёл снова в ГлавАПУ — раньше нельзя было не работать. Девять месяцев я там отработал и ушёл в армию. Армия была достаточно интересная: сначала учебное подразделение в Прибалтике, потом Узбекистан (Фергана), потом Афганистан. По здоровью поступать на военное я уже не мог. Вернулся снова в систему ГлавАПУ. Поступил в МАРХИ, правда на вечернее отделение, потому что считал себя взрослым человеком. И тут мне сказали: «Саш, ну что ты сидишь?» Я работал в МНИИТЭПЕ, это на пересечении Петровки и Столешницы (Столешников переулок), центр Москвы. — «Скучно молодому парню сидеть. Смотри, у нас тут реставрация, есть командировки — того, что ты любишь хоть отбавляй».
Вот так в 1982 году я перешёл в Спецпроектреставрацию. По велению судьбы попал сразу в деревянную мастерскую. Такая была шестая мастерская, занималась сугубо деревом по всей России. Это, наверное, и решило всю мою жизнь оставшуюся.
Дерево — такой живой материал, с ним очень интересно. Я сейчас по камню много работаю, в нём есть своя прелесть, свои стили. Дерево по отношению к этому с некоторой стороны проще — оно для нас народное зодчество деревянное.
Причём не буду говорить — наше было деревянное зодчество первичное, или где-нибудь там в Китае или в Таиланде, там культуры тоже очень древние. Но если вы хорошо знаете деревянное русское зодчество и приезжаете в Таиланд, то вы понимаете, что это практически одно и то же. Да, у нас там курицы в виде лошади или птицы, у них виде дракона, но суть конструкции и вид её кроме декоративного завершения — одно и то же.
Маргарита: у кого что под боком — у кого курицы, у кого конь, у кого дракон, у кого лев.
А. Н.: Я так поездил и понимаю, что всё одно и то же, и оно достаточно простое. То есть нет там каких-то разнообразий таких. Я считаю, что до середины XIX века, пока пошло вот это поновление, обновление — это было деревянное зодчество. После — это уже пошли чертежи, каноны определённые строгие, это конец расцвета деревянного зодчества. Оно, наверное, деревянное зодчество, но уже не народное.
Маргарита: То есть, они творили сами практически
А. Н.: Очень многие объекты похожи. Завершений деревянных небольшое количество, всё остальное — за счёт их пропорций, соотношений. Двух одинаковых объектов совершенно нет. Потому что, во-первых, их делали специальные артели плотницкие. Если амбары, дома делали сами крестьяне — все раньше умели рубить, или семьёй рубили, то для строительства культовых сооружений, кроме часовен (часовни тоже делали в принципе сами) звали специально артель. Артель что-то предлагала, но в связи с тем, что заказчик был община целиком — не какой-то там богатый купец (на Севере не было крепостного права), то строительные решения принимала вся община.
Они собирались, как-то договаривались — например, что вот, хотим, как там, но ещё лучше. Проекта не было ни на бумаге, ни на чём — он ваялся буквально на земле, на песке, на каких-то бумажках и почеркушках.
Иногда договаривались, но так как каждый думал о своём, то начинали строить, иногда даже завершали, потом разбирали, потому что он не нравился, и делали заново.
Татьяна: А откуда это можно почерпнуть, что такое было?
А. Н.: Это было в исторических записках. На самом деле по Северу очень мало сохранилось бумаг. Они сохранились, в основном, с XIX века, когда стали всё расписывать — что, на какой ремонт. А по Северу — мало того, что у нас Архангельск захватывала и Антанта, и архивы все горели
[От редакции. Cпорный вопрос. Как раз именно архивные документы по Архангельской губернии сохранились достаточно хорошо, в большом количестве и с достаточно подробным описанием храмов, особенно, если они располагались в монастырских вотчинах.]
Дело в том, что даже сохранившиеся писцовые книги XVII века (всего пара) — в них, в основном, ходили казаки и описывали количество мужского населения — потому что это солдаты, налоги. С женщин ничего не брали, и их не считали. И вскользь просто — о погосте таком-то, церковь такая-то.
Даже описания — сколько глав, или какая она по своей конструкции, стали появляться достаточно поздно. Поэтому иногда мы знаем, что она вот была в XVII или даже в XVI веке. Пишут, что построена в честь такого-то на месте сгоревшей ранее или разобранной по ветхости такой-то церкви. То есть она могла быть другой. Она так называлась, а какая она — та, которая сейчас перед нами стоит, или нет — мы не знаем.
Тут уже для дерева в основном — это натурные исследования. Можно, конечно, установить дендрохронологическим анализом по спилу древесины, где оно приблизительно росло и когда было срублено. Если вы дока в этом — то вы и так это определите, понятно, что не до года.
Определить можно по школе, по плотницкому топору. Иногда на одном храме стояло два плотника, у них были подмастерья. И по одной стене шёл один плотник, по другой — другой. И они абсолютно разные. Не просто рубил по-другому, а у него подход совершенно другой.
Дело в том, что даже по писцовым книгам храмы сложно определить, почему даже в XIX веке. Потому что, когда это поновление пошло, по благолепию церквей, по Никоновской реформе, их обшивали тёсом, то почему я говорю, что деревянное зодчество закончилось всё? Оно закончилось как духовно, так и чисто профессионально. Это уже другое время.
Во-первых, Никон запретил шатры, что на Cевере, разумеется, одна из основных конструкций. Напрямую это не было, конечно, запрещено, но все мы, как всегда, перестараемся и делаем… Изначально все эти храмы старообрядческие, по времени просто это до никоновской реформы — XVI-XVII век. И традиции на Севере очень были устойчивые, и даже в XIX веке старались где-то ещё рубить всё равно так, как они знали и умели.
Храм на Севере был культовым центром не просто по религии, а по своему духу. Он совмещал в себе несколько функций сразу. Ясно, что первая — это, кончено, религиозная. Но к чисто религиозной относились только алтарь и храм.
Трапезная — она как называется, так она и была предназначена. Она всегда отделялась от храма стеной с дверным проёмом, могли быть слуховые проёмы. В трапезной, как правило, был свой небольшой иконостас, потому что трапезная, обычно, делалась тёплая. А храмы практически до XVIII века делались только холодные.
Татьяна: как же зимой-то?
А. Н.: Разумеется, в храмах не раздевались. Было почти как на улице, только без ветра. Полы были в один настил, скорее всего были щели, если полы усыхали. Стояли в валенках. Но, в основном, ветра не было, если только какая-то тяга была с пола в шатёр.
Света тоже не было, потому что окон-то почти не было. Зимой полярная ночь, там свет вообще не появляется. Первые окна были волоковые, как правило для проветривания, света они тоже не давали. В храме или трапезной могло быть всего одно красное косящатое окно, как мы их сейчас видим. И то оно или слюдой заделывалось, либо бычьим пузырём, как говорят.
Бывало даже в большое красное окно на зиму вставляли ещё деревянную ставню, потому что такого стекла полметра на полметра даже не найти было. Вставляли деревянный щит, в котором было вырезано ещё одно окошко 10×10 см. Оно служило для проветривания, либо для вот такого небольшого светового проёма. Летом это, конечно, всё снималось — круглые сутки день, светло.
А рядом потом пристраивались трапезные. Они были с печкой. Поэтому на зиму закрывалась дверь, и служба какая-то могла вестись и в трапезной. В основном в трапезной был иконостас, для того чтобы помолиться перед едой. В трапезной принимали трапезу — не каждый день, разумеется, а по каким-то праздникам или случаям.
Притвор — это как бы тёплый тамбур перед трапезной. У него такая функция и оставалась.
Татьяна: В трапезной Литургии не служились, если там не было алтаря?
А. Н.: Позже служились. Храмы холодные так же и оставались. Потом стали ставить отдельно зимнюю церковь с печкой, и получался распространённый на Севере тройник — летняя церковь, зимняя церковь и колокольня.
Изначально была ещё галерея. Галерея служила конструктивно для того, чтобы защищать от ветра основной сруб, чтобы не продувало, потому что напор снега достаточно сильный, и всё равно надо сруб пробивать через 2-3 года.
Она с севера в основном так и строилась, либо обходная со всех сторон, либо с запада как входной тамбур и север чтобы защитить. Потому что света всё равно мало с севера. Это чисто конструктивно.
А чисто функционально — галерея была местом сбора общины, чтобы решать, что сажать, кого в армию проводить. То есть такие, не относящиеся к религии вопросы.
Территория погоста изначально не служила кладбищем. На нём могли захоронить, но очень значимых для села людей: либо какого-то священника, либо купца, который пожертвовал. Ну не купец, а скажем так крестьянин — есть середняк, бедняк и зажиточный крестьянин. Богачей не было.
А так это было место празднования. Могла быть даже торговая площадь, потому что погост обносился, обычно, большой деревянной оградой. Как правило, были торговые ряды.
По Плесецкому району: в Бережной Дуброве на фотографиях видно, там достаточно крупные ряды. Бережная Дуброва вообще была центром большого богатого куста. Она стояла на тракте, который шёл по левому берегу Онеги. На Почозере, на Порженском, на Водлозере. Это где сохранились. А вообще они везде были. Ну и, разумеется, чтобы скотина не заходила на эту территорию, её и огораживали.
По Никоновской реформе все эти народные функции с храма с этой территории были сняты. Это стало уже чисто религиозным центром. И для этого галереи были не нужны. Во-первых, на них собирались по вопросам народно-гражданского назначения, их срезали.
Во-вторых, появилось уже стекло, которое повлекло за собой большие оконные проёмы, нужно было много света, а галерея свет закрывала. Бывал второй уровень света, но окна там маленькие.
Всё это растёсывалось, делались большие проёмы, всё обшивалось тёсом под камень, красилось зелёненьким, синеньким, беленьким. Под камень делались арочные окна, иногда они просто рисовались на обшивке.
Рита: это вторая половина XIX века?
А. Н.: Поновления начались в России намного раньше, но до Севера они дошли в середине XIX века.
В Плесецком районе очень этому противились. Во-первых, там были очень сильные общины старообрядцев, я об этом знаю по историческим письмам. И вот в Волосове, кстати, по, был случай один из поздних, где старообрядцы себя сожгли. Читал об этом это лет 30 назад. Старообрядцы, разумеется, хранили свои традиции.
В Сибири это вообще намного сильнее сохранилось — большие территории, царские указы доходили дольше и реже.
Итак, галереи обрезались. Трапезная — название осталось, а функция упала. Перегородка между трапезной и храмом убиралась. Трапезная оставалась по названию трапезная, но в общем это было просто увеличение объёма храма.
Обрезались консоли, растёсывались окна, двери, снимался лемех, делалось всё под металл, потому что металл более стойкий, долговечный. Дерево раньше стояло дольше, но всё равно: лемех через 30-50 лет надо менять, тёс на шатре через 50-70 лет, а на полицах — уже опять 30 лет из-за снежных мешков зимой на них.
Сами понимаете — построить до конца шатра леса, или даже сделать выносные — это огромные объёмы работы, материала. И так часто… И на службу уже влияет. То есть металл — прогресс технический, что тут скажешь!
Но для нас, как для любителей древности, в этом теряется уже и красота, и облик. Плюс его красили зелёной краской. Кресты пошли металлические, которые по размеру и меньше, и пропорционально уже конечно не те. Поэтому я к обшивке и ко всему этому периоду отношусь очень отрицательно.
Я вообще отношусь ещё к первому поколению любителей деревянного зодчества, считаю себя учеником Ополовникова, которого, кстати, сейчас почему-то очень сильно не любят и гнобят. Есть такая тенденция. Хотя я считаю, что он единственный… не единственный, конечно был Грабарь, Суслов. Но в нашем поколении он разбудил в нас эту любовь к деревянному зодчеству.
Причём Александр Викторович тоже начал это случайно. Я от него слышал, он был уже в серьёзном таком возрасте. Есть фотографии, где он во время Великой Отечественной войны служил на Почозере. Там зенитный расчёт стоял, как в «А зори здесь тихие» такой. И вот, проникся любовью и после войны стал заниматься деревянным зодчеством.
[От редакции. Как пишет дочь А. В. Ополовникова, Елена Александровна, «летом 1943 года, когда немцы были уже оттеснены от Москвы, молодой сержант за добросовестное несение службы был поощрён двухмесячной командировкой в Архангельскую область «для обследования и фотографирования находящихся там выдающихся памятников деревянного зодчества, а также для учёта разрушений, причинённых архитектурным памятникам германо-фашистскими оккупантами». Ходатайствовала о том Академия архитектуры СССР, а командовал военный комиссариат обороны Союза ССР и, в частности, его подразделение — Главное Управление тыла Красной Армии. Ещё снабдили Ополовникова весьма серьёзным сопроводительным письмом от Народного Комиссариата Государственной безопасности, адресованным в Управление НКГБ Архангельской области. В этом документе разъяснялось, что «со стороны 6 Отдела УНКГБ МО на производство данных работ препятствия не имеется». И ещё дано удостоверение, то есть справка, кто он и чем должен заниматься, от Академии архитектуры СССР за подписью руководителя Отдела по изучению и восстановлению памятников архитектуры, профессора Д. П. Сухова. Скорее всего, именно эта командировка решила послевоенную архитектурную судьбу Ополовникова…» (Ополовников А. В., Ополовникова Е. А. Бревенчатый Иерусалим. Деревянные церкви и часовни Руси. Часть 2. — М.: ОПОЛО, 2011. С. 95-96).].
И хоть он больше работал в Карелии, в Архангельской — не так много, но Филипповская была одним из его первых объектов. И даже когда он приезжал ко мне ещё в Спецпроектреставрацию, он говорил: «Саш, возьми меня на объект, я вон там хочу посмотреть».
Татьяна: Где находится Филипповская?
А. Н.: Почозеро, Плесецкий район. Я его брал. И так получилось, что… в жизни всё бывает интересно, что я поехал ГАПом на этот объект, а он — техником. Хотя он уже был к тому времени профессором.
Как я попал в Плесецкий район. В восемьдесят втором году я пришёл в реставрацию, объекты у меня были прямо хорошие начальные.
Первый объект у меня был вообще Кондопога, которая сгорела, в Карелии. Ясно, что я не был там ГАПом или ведущим архитектором, я имею в виду, как я вообще приобщался. С Борисом Лурье мы туда поехали, он как раз показал, что такое крок первый, то есть рисунок — полевой чертёж обмерочный.
Вторым у меня была сразу Преображенская церковь в Кижах с Борисом Петровичем Зайцевым. Ну, я очень много работал и поэтому такие объекты попадались. Ясно, что они длились большой период, а вот в восемьдесят третьем году в марте меня послали в Плесецкий район.Что такое март? Это зима и ночь, беспросветная ночь. Мы были втроём. Надо было посмотреть на объект, чтобы его пустить в работу, проектировать сначала. Это была затейка для не робкого десятка. Поезд прибывал в 3 утра, нас высадили, я стою на путях, уходящие четыре огонька последнего вагона… и куда идти — неизвестно. Причём, надо было на автобус. Автобус… Тоже такая автостанция — домик 4х4, открывающаяся в 6 часов.
Татьяна: А вокзала не было?
А. Н.: Ну, он был тоже закрыт. Во-первых, я его не видел. Где-то там он был, маленький тогда ещё. Мы были в последнем вагоне, нас высадили. Пошли на автостанцию, она закрыта, то есть, три часа так вот надо стоять, а март — это зима, там было минус где-то под двадцать. В 6 часов она открылась, женщина в окошечко сказала, что билетов всё равно уже нет, их выкупили все с вечера. Дело в том, что нужно было на первый рейс. Потом он каждый час ходит. Нам нужен был первый рейс, потому что тогда в Конёве вы успеваете пересесть на другой автобус, который идёт дальше, на Кенозерье. А если вы на него не успеваете…. А он туда, на Филипповскую, на Кенозеро, автобус ходил не каждый день, а только через два дня. То есть вы приезжаете, и делать вам абсолютно нечего.
Мы приехали в Конёво — у нас первый наш объект была — Задняя Дуброва, мы туда поехали… пошли. Ещё шатёр стоял на месте, мы его так схематично обмерили, именно для предварительных работ. Подразумевалось, что подготовительные работы нужны для того, чтобы сделать заявку на объект, когда уже ты едешь, и видишь его уже капитально. Поэтому чисто так схематично. Потом мы поехали, так как было время, на Авдотину, на ту сторону Онеги.
Татьяна: там паром, да, был?
А. Н.: Не было. Не поехали… пошли по льду.
Маргарита: Да, это же март.
А. Н.: В Авдотьине я никогда не помню… даже когда лёд двигался, мы прыгали по этим льдинкам. Было очень иногда страшно, причём так сильно лёд шёл. Я сказал всем оставаться на левом берегу, и сам пополз. Причём ты идёшь не налегке, а с рюкзаком идёшь.
Маргарита: восемьдесят второй год! Нормально, вообще…
А. Н.: Это был не 82-й…. это уже был 85-й. А тогда мы прошли в марте совершенно хорошо по льду, даже посмотрели церковь. По той стороне прошли до Бережной Дубровы.
Татьяна: Это всё пешком?
Маргарита: Сколько вас было?
А. Н.: нас было трое, но до Бережной пошёл я один.
Татьяна: Это далековато. А, от Авдотьина — ладно, там 5 километров.
А. Н.: Да там даже поменьше. Были молодые, тем более в армии я служил в десантных войсках, спецназе. Так что для меня бросок три-пять километров — это так. Дальше мы поехали на Кенозеро, в Почу. Это подразумевается, во-первых, что навигаторов, ясно что никаких не было. Карты были очень схематичные, и это всё ночью. То есть, это день, но это ночь. Светало, час, два, а потом было темно. Пошли, пешком дошли до Вершинина. В Вершинине переночевали, нас там накормили.
Маргарита: Только там??
А. Н.: Но мы нигде не останавливались. Мы попали после свадьбы, два моих коллеги очень сильно впечатления набрались, и дальше надо было через Кенозеро идти, пошли в Горбачиху. Ну, мы шли на Порженское, нужно было идти до Горбачихи. А это так: «Куда идти? — Ну, туда!». Ни ориентиров, ничего, это снег. По воде ещё хоть как-то можно, но, когда эта зима и всё в снегу, там и островов не видно… но, то есть где-то растут деревья, ориентируешься. Мне ещё и их пришлось, их рюкзаки тащить, ну не совсем… Дошли до Горбачихи, переночевали, утром вышли в Порженское, заблудились, сделали огромный крюк по Кенозеру и вернулись опять в Горбачиху. Нам говорят: «Ну мы же вам сказали вот там свернуть чуть-чуть».
Маргарита: А парка ещё не было…
А. Н.: Не было парка. Ну, в Кенозеро я пошёл, правда, мои друзья сказали: «Нет, мы не пойдём. Ты, Саш сходи туда и вернись». И я пошёл. Причём собака со мной так километров пять прошла, потом села, взвыла и ушла. Я пошёл один, а когда обратно шёл — увидел, что по моему следу шёл волк. Ну один, но крупный. У волка вообще крупный след. Шёл несколько километров, потом опять с дороги ушёл в лес. Я вернулся — отфотографировал там всё, померил.
И потом мы пошли на Почозеро. Там тоже километров 12. Обмерили. Почозеро — это вообще моя лебединая песня, я очень это место люблю. Я там много лет работал. Уже всё сделал, и то я искал какие-то эти… чтобы ещё хоть остаться, там у бабки Марфы жил.
Интересные там были случаи, например, мы, когда в восемьдесят пятом году начались работы (я могу там год немножко путать), начались консервационные работы. ВООПиК привлёк Архангельский педагогический институт. У меня был факультет спортфак, такие ребята спортивные. Но сначала было тоже… трения определённые были, потому что такие приехали спортсмены, половина — мастера спорта, у них там жёсткая иерархия, какой курс над каким. Сказал: «Не, ребята, здесь главный — я».
Доходило достаточно так до серьёзных стычек, я даже работу останавливал, но потом договорились (на следующий год), потом проректор приехал, Колпачников, который как раз и организовывал, там как бы местный вроде бы. И он отряды по сохранению деревянного зодчества и формировал. Мы с ним достаточно хорошо так подружились. И я говорю: «Николаевич, давайте так: вот этот, вот этот, вот этот… а вот этих мне на следующий год не надо». И так подобрался отряд. Потом приходили другие люди, был очень дружный. Причём работали там по полтора — два месяца.
Очень я с душой, с таким тёплым чувством вспоминаю эти годы. Футбол. Радио, телевизора нету, поэтому футбол, баня, праздники. Работали помногу. Каждый день работали по 12 часов, и выходной был только воскресенье, и то там получалось — полдня баня и полдня отдых.
Маргарита: А они, получается не были профессионалы, то есть что же они делали? Это был студотряд?
А. Н.: Студотряд.
Маргарита: Им оплачивали как-то?
А. Н.: Ну да. Получали они достаточно… ну потом. Первый год они, конечно, не очень получали, ну и я был молодой — мне там самому было тогда всего-то 23 года. Подход был такой: «Александр Николаевич, ты извини, но нам что коровник строить, что твою вот эту церковь». Атеисты, ну что, отряд «Атеист» назывался — что с них взять?
Не скажу, что год, но, по истечении двух-трёх лет ребята пошли в Малые Корелы, курсы закончили, ну и сами уже набили руку. И с Архангельска приезжала комиссия иногда на объекты — в основном там был погост, ещё часовня далеко. И они говорят: «Приходим просто посмотреть, потому что у нас десятилетиями всё строится, а тут — за несколько месяцев». Конечно, я говорю, получалось что работали по очень много, и техники никакой, все эти брёвна, всё на себе. Причём большие бревна, бывало и достаточно там… какие-то аварии бывали, несчастные случаи. Но на таком энтузиазме всё строили!
И потом приезжали уже с Малых Корел, смотрели, какое качество здесь, и из органов охраны приезжали: «Мы просто радуемся!». Подписывали эти акты, я говорю: «Ну хоть бы посмотрели. — Объект стоит, самое главное. Ну там, приписал ты там что-то…». Тут, говорит, годами строится — три года строится, потом всё разбирается, потому что то сгнило.
То есть очень хорошо прониклись, и, уже закончив институт, уже некоторые были директорами школ, писали мне: «Выпиши нас, пожалуйста, дело такое, от министерства, типа, надо срочно. А то я директор школы, не могу, экзамены идут, не могу же уехать, а тут — «из Москвы письмо пришло»». И вот они собирались, у них уже на таком энтузиазме всё это было. И многие просились из других отрядов. Я уже плотников так получше подбирал, брал. И мы вот так на Почозере там работали. На Конёве работала немножко другая бригада, конёвская часовня, авдотьинская. На Задней… на Бережной уже попозже работали. На Бережной у меня, к сожалению, коллега погиб. Утонул.
Маргарита: Я говорю там никому не купаться!
А. Н.: Причём Николай… молодой парень, только после армии. Есть моя, конечно, вина. Во-первых, я, честно говоря, не совсем знал, что он пойдёт. А он пошёл в Конёво на почту, там телеграмму надо было послать. Молодой парень, буквально с армии недавно вернулся, служил на Балтике, в Крыму, именно спасателем. И вот эта вся самоуверенность — она его и подвела. А там был паром в Бережной, и иногда мы, когда подходили, паром на той стороне — кричишь, кричишь, но никто не слышит. И у меня ребята — а они же все спортсмены — кто-нибудь сплавает, и паром пригонит. Вот он, видимо, решил тоже, и один поплыл, и не знаю — то ли ноги свело, там очень много ключей, то ли топляком… Ударом.
Ну, а консервация раньше — она всё-таки… Архитектор много решал. Ты, если что-то видишь, ты же вскрываешь объект, он читается. Да, ты реставрировать объект не можешь, но элементов реставрации мог сделать много. Ничего, конечно, не согласовывалось. Что-то ты просто — вскрываешь главу, видишь эти все журавцы, меняешь и покрываешь лемехом, причём с берестой. Ну всё же можно было заготовить. Это сейчас почему-то ничего нельзя, даже за деньги, а раньше… Ну, бересты много если и на одной (на Авдотьине?) сохранилось.
На Филипповской на Почозере шатёр открывали — там прям огромные платы такие из бересты были сшиты. Сшитые тоже берестой. Бывали и большие листы. Причём, мы их не выкидывали. Она такая хрупкая, но шатёр весь дырявый, а береста держала, и внутрь ничего не текло. Поэтому мы снимали и прямо вот так вот. Они плоские, а когда их снимаешь, они освобождаются и начинают форму дерева всё равно вспоминать так немножко. И мы их набирали, набирали, набирали, связывали и в озеро закидывали. Пока там все конструкции сделаем, она размокала, становилась мягкой, прямо как только что сняли.
Мне потом было очень удивительно, когда меня тут параллельно тоже где-то зимой в октябре послали в Кижи. Я туда прилетаю, а они там рубероидом кроют главы.
Маргарита: Это в восьмидесятые?
А. Н.: Это восьмидесятые, да. Я говорю: «Ребята, у меня студенты на консервации тут берестой кроют просто на каких-то объектах, а у вас тут… Преображенская церковь — и рубероид!».
Маргарита: Всё грустно.
А. Н.: Ну, вот, как бы как-попало.
С восемьдесят пятого начал работать.
Маргарита: Получается, в 82-м был первый выезд? Вы всё это…
А. Н.: В 82-м я пришёл в Спецпроектреставрацию, и в 83-м году, в марте я вот…
Маргарита: Съездили первый раз, и потом уже начались вот эти проекты… замечательно.
А. Н.: Да. Причём было очень интересно, потому что не было такого административного контроля, ни министерства, нигде. То есть, я находил часовню какую-то. Прямо на Почозере тоже ребята там ходили, бегали как-то на танцы, и я за ними пошёл, чтобы их вернуть. Ну они, правда, быстро, потому что в таком режиме работы бегать ещё по ночам… то есть, раза два сбегали — и всё, и сил не было. И я пошёл, и, смотрю — амбарчик такой стоит, небольшой, покосившийся, вросший в землю. Заложенный проём — видно, что это окно, там затёсы такие хорошие. Я открываю дверь, а там на колодах резьба как на Усть-Поче, портал резной. Он, конечно, там в навозе весь уже, низ отгнил. Наверх залез — там от мачты следы.
Я — к бабке Марфе. Она говорит: «Да, в войну там перетащили туда нашу часовню, и сделали из неё, ну, колхоз сделал, амбар». Я договорился, мне отдали его, этот амбар, мы на себе его через озеро весь перетащили». В связи с тем, что там жидкий навоз от овец, от всего был, много брёвен сгнило, но мы их перенесли для того, чтобы аналоги рубить прямо, и сделали часовню, которая стояла как раз на кладбище, на погосте в Филипповской. Потом она сгорела, бабушки там уронили свечку. Но фотографии у меня есть, как мы её рубили, как она стояла.
Маргарита: Как бы попросить фотографии?
А. Н.: Я думаю, в музее в Вершинине, наверное, есть.
Маргарита: Со всеми нашими работами я ни разу не была в Кенозерском парке.
Если только на Хижгоре, ради Дмитрия Александровича один раз.
Надо доехать, конечно. Спасибо!
